В процессе суда одна журналистка при каждой нашей встрече говорила: «Ты даже можешь не переживать и не гадать, какой будет приговор – все равно посадят». Я от нее прятался, но она всегда меня находила, чтобы это сказать. В какой-то момент я решил, что и правда нервничать уже не стоит, нужно просто пережить все это как зиму или плохую погоду. А пережить плохую погоду лучше всего помогает понимание, что психуй-не психуй, а дождь лить не перестанет.
Тем не менее, пока судья дочитывал приговор, сердце ходило от горла до пяток. Но когда за нами захлопнулась дверь автозака, я решил перестать беспокоиться и начал думать о «дожде».
До тюрьмы у меня была жуткая тревожность насчет бактерий и инфекций и в сумке всегда лежали гель или салфетки. А в камере, где я ожидал распределения, в унитазе была горка чайной заварки, выше его краев, да и другие условия просто требовали ведро антисептического геля. Но я понимал, что ближайшие четыре с половиной года это — моя среда обитания, и антисептического геля все это время я не увижу. Поэтому я просто завалился на грязную лавку и перестал думать об инфекциях.
Задремать я не успел, примерно через час меня вызвали на досмотр в большую комнату. Два сотрудника — офицер и прапорщик — довольно вежливо разговаривали, осматривая мои вещи: ломали сигареты, просили раздеться, поприседать и покашлять — чтобы ничего не пронес внутри. В обычной жизни такая просьба даже от врача меня напрягла бы, но я осознавал, что тут, за решеткой, уже не обычная жизнь, и даже под такой ее суррогат нужно подстраиваться. Главное — понимать, что всего, что было до этого, уже не существует, и кем бы ты ни был до этого уже не имеет значения. Мне это помогало спокойно ко всему относиться.
Я понимал, что нужно как-то обустраиваться. И для начала начал задавать вопросы.
Мне повезло и офицера вызвали куда-то, возможно это было связано с тем, что наше «заселение» сопровождала необычная суета- журналисты, адвокаты, митинг под окнами. Пока мы оставались с прапорщиком вдвоем я начал спрашивать его о правилах жизни внутри СИЗО – официальных и неофициальных, — выяснял, что можно, а чего нельзя, как лучше себя вести и о чем можно договариваться. Эти 10 минут, пока он ломал мои сигареты и прощупывал швы одежды, были возможно, самыми познавательными за все время пребывания в изоляторе. И за эти 10 минут я для себя понял, что главное здесь — не бояться.
Не бояться было непросто. Пока меня вели по коридорам, навстречу попадались группы с виду очень непростых людей, у некоторых были взгляды «ходоков» и росписи по всему телу: не милые хипстерские татухи, а самые что ни на есть тюремные. В эти моменты воображение вырывалось из – под контроля и начинало рисовать самые ужасные картины возможного ближайшего будущего. Самое сложное было не рисовать себе эти картины и не переживать о семье.
И вот наконец, меня заводят в камеру. К этому времени уже очень хотелось, чтобы все это оформление подошло к концу и можно было просто завалиться на кровать и начать себя жалеть.
Стою перед дверью камеру, в крови ведро адреналина, в голове проносится все, что читал о первых днях в тюрьме, а также всякая чушь. Но в камере на 6 мест оказалось всего два заключенных, чуть больше двадцати лет каждому.
Зашел, спросил для приличия, какие койки свободны, занял единственную нижнюю, в дальнем от санузла углу камеры и стал укладываться. Ребята сидели недавно, тоже по первому разу, хотя у одного из них это уже была вторая судимость. Второй был молчаливый и ничего почти не рассказывал о себе, что в принципе правильно: чем меньше о тебе знают соседи, тем лучше.
За неспешной, осторожной беседой с сокамерниками прошло пару часов. Принесли ужин. Я его запомнил очень хорошо: в чашку положили три куска гарнира — жареную картошку, слипшиеся макароны и кусок чего-то светлого, что я так и не смог идентифицировать, — и три куска рыбы, похожей на минтай, но она была так зажарена, что я не стал разбираться в ее родословной. Есть не очень хотелось, но так как нужно было привыкать, я заставил себя съесть рыбу, картошку и попробовал макароны.
Чуть позже принесли игры, на выбор были только шашки, правда без доски. Ребята уже сидели долго, поэтому они начали играть, нарисовав доску на столе. Мне пока было не до шашек, я лежал на кровати, и старался ни о чем не думать.
Затем дали сигнал «отбой» и вырубили радио. В эту ночь я спал почти без движения на тонком матрасе, через который в тело врезались широко приваренные железные полосы, но я спал не просыпаясь, потому что все, чего я боялся последние 4 месяца суда, уже случилось. И когда в 6 утра дали сигнал подъем, я встал полный сил, но угрюмый — ведь сидеть еще оставалось больше 4 лет.
Мне повезло: уже к обеду, нас выпустили. Прокуроры, впечатлившись жестокостью суда, который впаял нам 4 и 5 лет лишения свободы, подали на изменение меры пресечения и уже в обед областной суд нас освободил из-под стражи. В памяти стоит большая группа сотрудников СИЗО, провожающих нас у порога. Думаю, в тот день они с облегчением выдохнули.
Я пробыл в изоляторе почти сутки: мой первый день в тюрьме оказался последним моим днем там. Оглядываясь назад могу сказать, что самым сложным, но и самым правильным в тот момент было принятие того, что теперь это такая жизнь: стремная, плохая, но моя, другой все равно не будет.
