Где-то около полуночи я под конвоем (в тюрьме все передвижения возможны в сопровождении как минимум одного сотрудника ФСИН), держа подмышкой матрас со свёрнутыми внутрь простынями, кружкой, ложкой и тарелкой (шлёмкой), пришёл в карантин.
Нас было четверо, прежде нам всем предоставили возможность принять душ (это отдельная тема для рассказа, назовем её «Гигиена в тюрьме», например).
Карантинная камера в Бутырке, в которую попал я, это помещение примерно 6 на 5 метров, два окна и пять шконок — две двухъярусные и одна одноярусная. За перегородкой из фанеры и оргстекла был туалет — с унитазом, подчеркну это. В углу, противоположном двери, под потолком висела видеокамера в защитном кожухе из плотного стекла. Надо сказать, в Бутырке потолки высокие, где-то 3,20. Что ещё? Стол (дубок) длиной 1,8 метра, шириной сантиметров 70. И к нему с обеих сторон были приварены скамейки.
Отличительная черта любой камеры в карантине — грязь. Арестант тут задерживается, как правило, на день-три, то есть камера считается как бы «ничейной», поэтому за её состоянием никто не следит, до этого никому нет дела. К тому же арестанты ещё не успевают обзавестись ни сменной обовью, ни вещами, ни предметами гигиены. Веников, тряпок — нет. Мыло — в лучшем обшарпанный кусок, оставленный кем-то из предыдущих сидельцев. Телевизора в карантине тоже нет, и это, как я понял потом, к счастью. Но есть, хоть и в жутком состоянии, электрочайник.
Люди, которые встречаются в карантине, возможно, больше никогда не увидятся — потом всех раскидают по разным корпусам и камерам. В моем случае именно так и было. Это я говорю к тому, что завязывать долгое знакомство смысла нет. Хорошо, если кто-то в карантине будет с тюремным опытом — это избавит от массы бытовых вопросов.
Спать мне пришлось одетым. Раздеваться не хотелось — холодно, так как карантин находится в полуподвальном этаже, во-первых; во-вторых, грязно; в-третьих, темно — в 22:00 отключили верхний, яркий свет, осталась лишь тусклая лампочка ночника ватт на 40, не больше.
Утром где-то часов в 5-6 нам принесли хлеб. Его испекли тут же, в Бутырке, осуждённые из хозотряда. И к хлебу — сахар. Хлеб и сахар — это традиция тюрьмы, идущая, как я полагаю, ещё с царских времён. На всех нам дали две булки, сахар шлепанули в шлёмку того самого, с опытом, арестанта. Он и проснулся, кстати, первым, чтобы принять это. В камере как раз включили свет. Мы разлили кипятку, на всех был один, завалявшийся у кого-то, чайный пакетик. Разломили ещё тёплый хлеб. Пообщались — выяснили, кто и какими судьбами оказался здесь.
Часов в 8 привезли завтрак, какую-то кашу. А потом в открытую кормушку просунули листы бумаги — психологические тесты. Отказываться заполнять эти бланки никто не стал, всё равно делать было нечего. Тесты довольно незамысловатые. Из самой формулировки вопросов, на которые надо отвечать «да/нет», «верно/не верно», был очевиден замысел тюремной администрации — вычислить людей с неустойчивой психикой, особенно тех, кто склонен к самоубийству и нападению на сотрудников ФСИН и сокамерников. Поняв это, я ответил так, чтобы не вызвать каких-либо подозрений относительно своего психического здоровья.
Где-то в районе обеда нас вывели на прогулку — часовую, как и положено — в «стакан» размером 3,5 на 4 метра. Там удалось «голосом» пообщаться с другими камерами карантина, а также разжиться несколькими сигаретами и чайными пакетиками. Всё это нам перекинули — точнее будет сказать, просунули — через разрыв сетки рабицы, которая сверху накрывает дворик.
Чай и сигареты — это так называемый грев для обитателей карантина и кичи (карцера). Прогулочные дворики в Бутырке, как и в почти любой тюрьме, расположены на крыше. Грев хранится под лестничными пролётами, ведущими туда. Закладывают его, скажем так, авторитетные арестанты. И карцер, и карантин на воровском языке называются «Скорбные места Дома Нашего Общего». Помочь (греть) тем, кто попал туда, — святое дело! Отмечу, что для человека, который угодил в тюрьму с улицы, а таких большинство, такая помощь очень важна.
Ближе к вечеру всех обитателей нашей камеры по очереди начали вызывать в коридор — продол. С каждым говорил офицер.
— Готовы ли вы сидеть в общем блоке, вместе с основной массой заключенных? — спросил он меня.
— А почему нет? Я не против, — ответил я.
— Ну, может, вы носили погоны? Или должны кому-нибудь на воле? Нет такого? Ну или конфликт с кем-то? — проявил не казённое участие офицер.
Было видно, что спрашивает не для галочки.
— Да нет, ничего такого нет.
Впоследствии я узнал две важные детали по этому поводу, хочу этим поделиться. Первая. Если вы не хотите сидеть в камере на 20 коек, где будет регулярный перелимит на 1-2 человека, то есть кому-то придётся спать по очереди, то рекомендую сказать — сидеть в общей камере не могу, потому что (варианты): 1) у меня больные легкие, а там много курят; 2) у меня от шума (а там всегда очень шумно) едет крыша; 3) плохо переношу общение с большим числом малознакомых людей; 4) опасаюсь, что у меня будут вымогать деньги, так как я коммерсант.
Последний аргумент, пожалуй, самый железный, и он окажет максимальное влияние на перевод на «спецблок» — там маломестные камеры с более спокойной, как правило, публикой.
И деталь вторая. Если статья — преступление с сфере предпринимательской деятельности (159.4, например), или 282 (как у меня), или 205 (терроризм), или, не дай бог, статьи, начинающиеся на 13 (половые преступления), или 228 — то независимо от того, что арестант ответит офицеру, его не направят в общие камеры, а переведут на спецблок. Что и произошло в моём случае
Уже где-то через час после этого разговора я тащил матрас на БС (большой спец) и в 22:00 с трудом втаскивался в камеру 327. Таким образом, в карантине я пробыл менее суток.
